— С первого же дня в коммуне с нами обращались как с полноправными членами коллектива. За каждым из вновь прибывших закрепили старшего товарища, который помогал ему освоиться и привыкнуть к действующим здесь правилам. Старшие девочки называли нас, подопечных, своими «сестричками» и хвастались друг другу нашими успехами.

Младшие коммунары жили по шесть человек в комнате, старшие – по четыре. На бытовые условия жаловаться не приходилось: редкая семья в то время могла позволить себе разместить детей в отдельной комнате, не говоря уже о том, чтобы девочек с девочками, а мальчиков – с мальчиками. Так что нам очень повезло.

А каким было само здание! В отличие от первой трудовой колонии под руководством Антона Семёновича – под Полтавой, имени Максима Горького, – наше здание было совершенно новым. При проектировке, планировке и отделке его помещений учитывались нужды именно коммуны. В результате, при всей внешней торжественности и монументальности, это здание всё равно воспринималось как уютный дом, просто приспособленный для проживания нескольких сотен детей.

Оно нам казалось сказочным дворцом. На полу лежал паркет, который дежурные всегда натирали до блеска, окна были в пол, а своды потолка смыкались как будто под самым небом … Светло, просторно – душа радовалась и совершенствовалась от самого пребывания в такой красоте. И этот дворец – подумать только! – нам подарили чекисты, которым теперь вспоминают только плохое.

Комнаты нужно было содержать в чистоте: если коммунар не может привести в порядок свои вещи, у него никогда не будет порядка в мыслях. Так Антон Семёнович учил нас любить и уважать чистоту. Не меньше внимания он уделял культуре питания. Коммуна закупала только керамическую или фарфоровую посуду – никаких алюминиевых мисок. Сидели мы по четыре человека за столом. Блюда разносили нанятые официанты. Позже, когда мы подросли, начали дежурить по столовой сами.

Кроме учёбы, четыре часа в день мы работали на производстве – собирали первые советские фотоаппараты «ФЭД». В этом нам помогали приглашённые ленинградские специалисты.

Причём если кто-нибудь из ребят схватывал на лету и начинал хорошо справляться в полировочном цеху, его переводили в инструментальный, оттуда – в оптический – и так далее, чтобы он успел освоить всю цепочку производства. Таким образом каждый коммунар к совершеннолетию получал рабочую профессию, которая могла прокормить его даже в случае, если не получится поступить на курсы.

Деньги, которые мы зарабатывали на производстве, откладывались каждому на сберегательную книжку, чтобы было, на что жить первое время после выпуска из коммуны. На выходные и праздники нам выдавали карманные деньги – потратить их можно было в городе.

Во-первых, Антон Семёнович никого насильно при себе не держал. Разумеется, он нёс ответственность за каждого воспитанника, но в коммуне были созданы такие условия и действовали такие понятные правила, что никому и во сне не привиделось бы вернуться к бродяжничеству.

Многие коллеги критиковали Антона Семёновича за то, что центральное место в его педагогике занимала дисциплина. Но ведь только в «кривых» руках она превращается в наказание. Нас же учили так: дисциплина необходима, чтобы весь коллектив и каждый отдельный его член развивались, воспитывали в себе умение преодолевать препятствия и совершать подвиги, если к таковым призовёт жизнь. Более того, Антон Семёнович сам подавал пример дисциплинированности. Мы видели, что он живёт только работой, коммуной и нашими интересами – дверь в его кабинет была всегда открыта.

Как таковых наказаний у нас не было, потому что не было и серьёзных проступков. Так, по мелочи. Например, однажды я щёлкала семечки, купленные в городе на выходных, и нечаянно намусорила. Меня вызывали по внутренней связи коммуны «к Антону Семёновичу на чаепитие», я поднялась и постучала в открытую дверь его кабинета. Учитель улыбнулся, пригласил пройти, распорядился выбрать любую книгу из его библиотеки и посидеть почитать при нём часок-другой. В этом и заключалась суть «наказания».

Ещё одним воспитательным принципом была коллективная ответственность. Все самые важные решения по организации быта, учёбе и производству принимала не администрация коммуны, а так называемый совет командиров, выбиравшихся из её воспитанников. Причём побывать в составе совета успевали все. Если мы, посовещавшись, принимали какое-либо решение, вмешиваться в него не смел даже сам Антон Семёнович. Но и ответственность за это решение предстояло нести нам самим. Каждый учился отвечать не только за себя, но и за другого.

Вот, например, как мы решали, кто пойдёт в театр. Во всех больших и малых залах Харькова для коммунаров держали отдельные места. Но поскольку нас было несколько сотен, на всех мест всё равно не хватало. Поэтому поход на спектакль был инструментом поощрения. Чтобы попасть на него, отряд должен был выиграть во внутренних соревнованиях коммуны. Допустим, порядок в комнате – наша очередь. Пыль – очередь тех, кто в этот раз оказался прилежнее и старательнее нас.

Немудрено, что слава о коммуне имени Феликса Дзержинского распространилась далеко за пределы Советского Союза. Только на моей памяти её посетили более двухсот иностранных делегаций. У себя же в Харькове мы и вовсе были знаменитостями: когда выходили дружным строем на парад с собственным оркестром, видели, как горожане утирали слёзы.

Покидать коммуну не хотели даже те, у кого после многих лет сиротства вдруг объявлялись родители. Однажды к нашей соседке по комнате приехал отец. Он представился, назвал дежурному фамилию дочери и сказал, что хотел бы её увидеть. Мы с подругами как раз проходили мимо, и дежурный распорядился, чтобы мы её привели.

Вера (так звали соседку) нам ответила, что отца у неё нет и это, наверное, какой-то самозванец. Мы вернулись на первый этаж, доложили дежурному, тот – отцу. Но мужчина настаивал на их с Верой родстве. Так мы и бегали три круга по лестничному маршу, пока Вера наконец не призналась, что это действительно её отец. Но спускаться к нему всё равно отказалась. Тот заплакал и ушёл. Мы смотрели ему вслед и тоже плакали: в коммуне ведь большинство сироты, а эта от живого отца отказывается!

Ну, мы по наивности и обрушились на Веру: такая, мол, сякая, вышла бы хоть на пять минут… Она сначала молча слушала нас, а потом не выдержала: «Что вы, девочки, меня воспитываете? Я своего отца знать не хочу. Вы бы лучше спросили, почему, прежде чем нотации читать».

Оказалось, Верина мама умерла, а отец потом сошёлся с другой женщиной. Она стала нашей подруге мачехой и, как это часто бывает, невзлюбила её: унижала, издевалась, даже била. А отец на это всё смотрел и ни разу за собственную дочь не заступился. Когда Вера подросла, собрала вещи и ушла из дому. Комиссии сказала, что беспризорница. Так и попала в коммуну. И менять её ни на что не захотела, даже когда представилась возможность.

И действительно, коммуна дала нам всё: воспитание, образование, первую профессию, но ещё важнее – друзей и много поводов любить жизнь. Всем, чего мы недополучили дома, нас сполна одарила коммуна. Это было золотое время, пожалуй, лучшее в моей жизни.